My lover's got humour, she's the giggle at a funeral, knows everybody's disapproval,
I should've worshipped her sooner.
If the Heavens ever did speak, she is the last true mouthpiece.
Every Sunday's getting more bleak, а fresh poison each week.
“We were born sick”

<!--HTML--><center><img src="http://funkyimg.com/i/WfRh.gif" style="border: 3px solid #f6de7f;">  <img src="http://funkyimg.com/i/WfRA.gif" style="border: 3px solid #f6de7f;"></center>

Своими руками, зарабатывая глубокие раны, натирая кровавые мозоли, мы куем собственные путы, в которых сплетутся наши жизни, судьбы, идеалы, боги, взгляды, мысли и чувства. Мы готовы ослабить натяжение короткого поводка, отпустить в бурный поток чистого разума и ясного сознания свои раскрасневшиеся гормоны, неконтролируемые, растущие с невероятной скоростью амбиции, медленными шагами приближаясь к собственной неминуемой смертной казни. Я позволил себе выбрать слишком крутой склон, чтобы спустить по нему, как по грязной и замысловатой карте из безобразных проржавевших до самого основания кружев водосточных канализационных труб, свою жизнь. Я все еще маленький мальчик, слишком зависимый, слишком жалкий и опротивевший самому себе. Мальчишка, который просто увлеченно заигрался в гонки на пластмассовых скоростных болидах по слишком опасному гоночному треку, прославленному своими резкими и крутыми поворотами. Меня слишком заносило на виражах, моя машинка управлялась властной рукой отца, которой однажды, проходя мимо моего детища, на который я молился, на который боялся даже дышать, держа в правой руке свежий номер воскресной политической газеты, а в левой - большую чашку с крепким двойным эспрессо, имеющим резкий специфический, ударяющий в ноздри запах жженой соломы, разнес все своими угловатыми, тяжелыми шагами. Нелепой грубоватой походкой он прошелся по моей жизни, словно выплясывая чечетку, сопровождая свое убийственное действо горловым пением - погребальной песней и похоронным маршем медного духового оркестра моих незначительных для него желаний. Если бы за умелую манипуляцию сломленными умами можно было сажать, отец получил бы пожизненное заключение в колонии особо строгого режима и находился бы под риском пыток электрическим стулом. Всего меня будто выпотрошили до последней крошки, сосуда, клеточки, жилки, высушили, натолкали внутрь пустоты и отсыревшего сена, залатали размашистыми грубыми стишками из толстых волокнистых ниток и смастерили из меня чучело, чтобы поставить посреди пустынного поля и голодных воронов, описывающих над твоей головой круги и не понимающих, кто же перед ними, живой человек или его жалкое подобие, всего лишь обманка, имеющая с оригиналом лишь внешние, поверхностные сходства. Я буду хохотать над своей беспечностью, моими действиями всегда управлял один и тот же кукловод, чьего лица не видно за красной плюшевой ширмой, но ты постоянно чувствуешь его присутствие где-то рядом, задаешься вопросом, а как бы поступил он, мой творец создатель и кумир? И невольно рука поднимается в отвратительно пугающем сходстве, отлаженным механизмом, работающим четко, без перебоев, как старые часы с боем, которые стоят в нашей большой столовой, невозмутимо отчитывая невозвратимый бег времени.
Я не жалею, что когда-то, опьяненный своим ненормальным, почти лихорадочным желанием во всем идти наперекор порядку, взбунтоваться против отца, который олицетворял для меня скованную жизнь по указке, под гнетом презрения и брезгливой ненависти к собственному нелюбимому выродку, я просветлел. По узкому, непроторенному, тернистому пути, сквозь пустоши, полярные ветры, метели, бури, булькающие отравленным газом болотные топи, это совершенное безумство привело меня к ней. Впервые за долгое время (пожалуй, в последний раз нечто подобное я испытывал, надувая пузыри изо рта, укутанный в белоснежные пеленки с фамильной нашивкой на краешке детского одеяльца) я забыл законы гравитации. Легкость, безмятежность тех дней, под современную "попсовую" аранжировку последних событий, отдается теперь вакуумным отсосом, острой нехваткой кислорода, всепоглощающей пустотой. Но вместе со всей той всеобъемлющей, трепетно обволакивающей теплотой ее изящных рук, играющих с копной моих непослушных волос, она пыталась установить свои правила, от которых я так долго пытался убежать. Одна единственная, та самая, которая видела во мне нечто такое, чего даже я не мог разглядеть под самым мощным микроскопом, она мечтала исправить мои недостатки, изменить меня к лучшему, наставить на праведный путь, слепить из глины улучшенного меня. Она мечтала о нашем будущем, пока мы, вытянув босые ноги, сидели на полу балкона нашей новой общей квартиры, потому что из-за дурманящего запаха свежей краски, которая в эту секунду высыхала на только что выкрашенных стенах, находиться в помещении было невыносимо - голова кружилась как он ящика крепкого алкоголя. Она хотела, чтобы я рассуждал о будущем, но моей религией всегда было только настоящее, в которую я обратился с рождения. Джесс, с головы до пят перепачканная краской, удобно устроившись на моем плече, фантазировала, воображала, какими мы будем через десять лет и периодически прерываясь, отчитывала меня за едкий легкий дым моей сигареты, которая приклеилась к моей нижней губе, придавая мне облик какого-то голливудского героя из старого фильма, каких куча хранилось на полках у моей мамы. Вдыхая запах ее шампуня, касаясь губами ее макушки и залюбовавшись колечками дыма, растворяющимися в закатном воздухе, я охотно пропускал мимо ушей все ее грандиозные планы, потому что не в моих это принципах. А вдруг завтра произойдет политический переворот, апокалипсис, она потеряет голову от безумной любви к какому-нибудь своему умному одногруппнику, а я и вовсе решу бросить все и смотаться за океан в поисках лучшей жизни? Привязывать себя к чему-то, а тем более, к кому-то, напоминая бесплатное приложение к просроченному товару - высшая степень идиотизма, не находите? Несмотря на мое упрямство и скептицизм, я все-таки позволял Джесс тешиться надеждами. Когда она светилась изнутри, даже в моей изувеченной мифической душе что-то пробуждалось от глубокой спячки, шевелилось, недовольно бурчало под нос примитивные ругательства, переворачивалось на другой бок и вновь проваливалось в объятия безразличного Морфея. В ее глазах оживлялись солнечные зайчики, вновь и вновь позволяя ее пустым и бесплодным мечтам подобраться слишком близко, я подпускал ее к себе на опасную дистанцию. Когда в многочисленных коробках с вещами она находила старую магнитную кассету с любимыми музыкальными композициями из детства, я, превращаясь в гребанного джентльмена, сокращал расстояние между нами, сокращал способность ясно мыслить и умелыми движениями обхватывал ее талию и двигаясь в ритм мелодии, наш ритм, наш танец оказывался центром вселенной, мироздания, где все вокруг - микроскопические частицы, не имеющие ровным счетом никакого значения, кроме музыки в наших молчаливых голосах.
И я наказывал себя, охваченный лихорадочным жаром, пьяным угаром, дни летели за днями, я пускался во все тяжкие, очернял свое имя, упиваясь своим стремительным падением вниз, ближе к адскому пламени и мукам. Впрочем, я давно себя на них обрек, подписав договор на перекрестке. Каждый раз, с пеной у рта, изощренными способами я указывал себе на свое место. Чужого человека без лица со своими неуемными амбициями. Во мне кипела озлобленность прежнего маленького мальчугана, бракованного примером для подражания, я летел обратно в Беверли-Хиллз с душистым, горьковато-сладким привкусом чего-то неизбежного и жестокого на языке.
Сейчас ее слова прицельно попадают по самым больным местам. Нет, она так и не научилась читать меня, как раскрытую книгу, до сих пор существо, по имени Кристиан Оллфорд, остается для нее неразгаданной тайной за семью печатями. Она обожглась, а теперь дует на воду, но даже не догадывается, что лежит глубоко на дне. Сам для себя смастерил чугунные оковы по ногам, рукам, горлу, которое изнутри, словно взбесившиеся черные кошки, царапают слова, им так и не суждено быть произнесенными. Они застревают где-то на пути, а я сглатываю тяжелый плотный комок. Сжимаю челюсти так сильно, что испорченные скулы становятся мертвенно-белыми. - У моего дорогого кузена не слишком высокие запросы. Но мне не интересны твои россказни про искренние чувства, - презрительно морщась, издевательски выплевываю слова я, умело расставляя правильные акценты. Ложь раскатами разваливается по комнате, рассыпаясь о массивные предметы мебели. Алиса в стране чудес, ты можешь вскружить голову любому безумцу, но меня ты не облапошишь. Как бы она не вертелась, как уж на сковородке, как бы близко я сейчас не подошел к предельной грани, решаю играть до последней капли крови. Во мне бродит, как переигравшее вино, уязвленное самолюбие, рискующее взрывом вырваться наружу. - Не трать свое красноречие, детка, тебе еще клятву сочинять, - ухмылка безобразит мои угловатые черты. - Я пришел не за твоими оправданиями. "Заношу руку", чтобы нанести удар ниже пояса. Выставляю ее на посмешище, но я же не виноват, что ей нравится убивать себя публично таким экстравагантным способом? (читать: Джозеф ублюдок) - Я пришел, чтобы.. - осекаюсь, на доли секунды удерживая паузу, подбирая подходящий предлог. Какого черта я здесь делаю? Ответ обжигает верхнее небо, оно нестерпимо саднит, но панический страх перед непривычной правдой оказывается намного сильнее. Ждать от меня перемен? Непростительная оплошность. - Поздравить. Наконец-то ты делаешь правильный выбор, Джесс. Всегда легче идти короткими удобными путями, правда? Добавляю, подумав: "Удачи" - звучит мягче, убедительнее.
Сжимаю кулаки так, что бледнеют и холодеют костяшки пальцев. Не ставлю вопросов ребром, избегаю коротких дистанций, предпочитаю уходить на полный плавный поворот, уходя в занос, лишь бы не сокращать дорогу. Гонщик, застрявший в бесконечном гоночном треке, в бесконечной больной гонке с непобедимым соперником, самим собой. По позвоночному хребту пробежал холодок, медленно, будто к нему было приставлено острое лезвие ножа, отворачиваюсь к приоткрытой двери и всем своим весом наваливаюсь на нее руками. Захлопнувшись, она испускает жалобный стон. Высокий деревянный треск становится для моих ушей щелчком, что-то резко переключившим у меня внутри. Сокрушаясь, оставляю позади себя шлейф, сотканный из горьковато-солоноватых на вкус издевок, излюбленной лжи. Война не окончена, враг не капитулировал, а затаился. Рывком тяну дверь на себя и исчезнув также нагло и бесцеремонно, покидаю ее в полном одиночестве, гневе, смятении.